Константин Николаевич БАТЮШКОВ (1787 – 1855)
Выздоровление
Как ландыш под серпом убийственным жнеца
Склоняет голову и вянет,
Так я в болезни ждал безвременно конца
И думал: парки час настанет.
Уж очи покрывал Эреба мрак густой,
Уж сердце медленнее билось:
Я вянул, исчезал, и жизни молодой,
Казалось, солнце закатилось.
Но ты приближилась, о жизнь души моей,
И алых уст твоих дыханье,
И слезы пламенем сверкающих очей,
И поцелуев сочетанье,
И вздохи страстные, и сила милых слов
Меня из области печали –
От Орковых полей, от Леты берегов –
Для сладострастия призвали.
Ты снова жизнь даешь: она твой дар благой,
Тобой дышать до гроба стану.
Мне сладок будет час и муки роковой:
Я от любви теперь увяну.
Июнь или июль 1807
Сон могольца
Баснь
Могольцу снилися жилища Елисейски:
Визирь блаженный в них
За добрые дела житейски
В числе угодников святых,
Покойно спал на лоне гурий.
Но сонный видит ад,
Где, пламенем объят,
Терзаемый бичами фурий,
Пустынник испускал ужасный вопль и стон.
Моголец в ужасе проснулся,
Не ведая, что значит сон.
Он думал, что пророк в сих мертвых обманулся
Иль тайну для него скрывал;
Тотчас гадателя призвал,
И тот ему в ответ: «Я не дивлюсь нимало,
Что в снах есть разум, цель и склад.
Нам небо и в мечтах премудрость завещало...
Сей праведник, визирь, оставя двор и град,
Жил честно и всегда любил уединенье, –
Пустынник на поклон таскался к визирям».
С гадателем сказав, что значит сновиденье,
Внушил бы я любовь к деревням и полям.
Обитель мирная! в тебе успокоенье
И все дары небес даются щедро нам.
Уединение, источник благ и счастья!
Места любимые! ужели никогда
Не скроюсь в вашу сень от бури и ненастья?
Блаженству моему настанет ли чреда?
Ах! кто остановит меня под мрачной тенью?
Когда перенесусь в священные леса?
О музы! сельских дней утеха и краса!
Научите ль меня небесных тел теченью?
Светил блистающих несчетны имена
Узнаю ли от вас? Иль, если мне дана
Способность малая и скудно дарованье,
Пускай пленит меня источников журчанье.
И я любовь и мир пустынный воспою!
Пусть парка не прядет из злата жизнь мою
И я не буду спать под бархатным наметом:
Ужели через то я потеряю сон?
И меньше ль по трудах мне будет сладок он,
Зимой – близ огонька, в тени древесной – летом?
Без страха двери сам я парке отопру,
Беспечно век прожив, спокойно и умру.
1808
Видение на берегах Леты
|
Вчера, Бобровым утомленный, Я спал и видел странный сон! Как будто светлый Аполлон, За что, не знаю, прогневленный, Поэтам нашим смерть изрек; Изрек – и все упали мертвы, Невинны Аполлона жертвы! Иной из них окончил век, Сидя на чердаке высоком, В издранном шлафроке широком, Наг, голоден и утомлен Упрямой рифмой к светлу небу. |
Другой, в Цитеру пренесен, Красу, умильную как Гебу, Хотел для нас насильно... петь И пал бес чувств в конце эклоги; Везде, о милосердны боги! Везде пирует алчна смерть, Косою острой быстро машет, Богату ниву аду пашет И губит Фебовых детей, Как ветр осенний злак полей! Меж тем в Элизии священном, Лавровым лесом осененном, |
|
Под шумом Касталийских вод, Певцов нечаянный приход Узнал почтенный Ломоносов, Херасков, сын и слава россов, Самолюбивый Фебов сын, Насмешник, грозный бич пороков, Замысловатый Сумароков И, Мельпомены друг, Княжнин. И ты сидел в толпе избранной, Стыдливой грацией венчанный, Певец прелестныя мечты, Между Психеи[1] легкокрылой И бога нежной красоты; И ты там был, наездник хилый Строптива девственниц седла, Трудолюбивый, как пчела, Отец стихов «Тилемахиды», И ты, что сотворил обиды Венере девственной, Барков! И ты, о мой певец беззлобный, Хемницер, в баснях бесподобный! – Все, словом, коих бог певцов Венчал бессмертия лучами, Сидели там олив в тени, Обнявшись с прежними врагами; Но спорили еще они О том, о сем – и не без шума И в рае, думаю, у нас У всякого своя есть дума, Рассудок свой, и вкус, и глаз). Садились все за пир богатый, Ниссланный вышним Божеством, Сказал сидящим за столом: Как вдруг Майинин сын крылатый, «Сюда, на берег тихой Леты, Бредут покойные поэты; Они в реке сей погрузят Себя и вместе юных чад. Здесь опыт будет правосудный: Стихи и проза безрассудны Потонут вмиг: так Феб судил!» – Сказал Эрмий – и силой крыл От ада к небу воспарил. «Ага! – Фонвизин молвил братьям, – Здесь будет встреча не по платьям, Но по заслугам и уму». – «Да много ли, – в ответ ему Кричал, смеяся, Сумароков, – Певцов найдется без пороков? Поглотит Леты всех струя, Поглотит всех, иль я не я!» – «Посмотрим, – продолжал вполгласа Поэт, проклятый от Парнаса, – Егда прийдут...» Но вот они, Подобно как в осенни дни Поблеклы листия древесны, Что буря в долах разнесла[2], – |
Так теням сим не весть числа! Идут толпой в ущелья тесны, К реке забвения стихов, Идут под бременем трудов; Безгласны, бледны, приступают, Любезных детищей купают... И более не зрят в волнах! Но тут Минос, певцам на страх, Старик угрюмый и курносый, Чинит расправу и вопросы: «Кто ты, вещай?» – «Я тот поэт, По счастью очень плодовитый Был тени маленькой ответ), И тот, венками роз увитый Поэт-философ-педагог, Который задушил Вергилья, Окоротил Алкею крылья. Я здесь! Сего бо хощет Бог И долг священныя природы...»[3] – «Кто ж ты, болтун?» – «Я... Верзляков!» – «Ступай и окунися в воды!» – «Иду... во мне вся мерзнет кровь... Душа... всего... душа природы, Спаси... спаси меня, любовь! Авось...» – «Нет, нет, болтун несчастный, Довольно я с тобою выл!» – Сказал ему Эрот прекрасный, Который тут с Психеей был. «Ступай!» – Пошел, – и нет педанта. «Кто ты?» – спросил доносчик тень, Несущу связку фолианта? «Увы, я целу ночь и день Писал, пишу и вечно буду Писать... всё прозой, без еров. Невинен я. На эту груду Смотри, здесь тысячи листов, Священной пылию покрытых, И нет ера ни одного. Да, я!..» – «Скорей купать его!» Но тут явились лица новы Из белокаменной Москвы. Какие странные обновы! От самых ног до головы Обшиты платья их листами, Где прозой детской и стихами Иной кладбище, мавзолей, Другой журнал души своей, Другой Меланию, Зюльмису, Луну, Веспера, голубков, Глафиру, Хлою, Милитрису, Баранов, кошек и котов[4] Воспел в стихах своих унылых На всякий лад для женщин милых О, век железный!..). А оне Не только въяве, но во сне |
|
Поэтов не видали бедных. Из этих лиц уныло-бледных Один, причесанный в тупей, Поэт присяжный, князь вралей, На суд явил творенья новы. «Кто ты?» – «Увы, я пастушок, Вздыхатель, завсегда готовый; Вот мой венок и посошок, Вот мой букет цветов тафтяных, Вот список всех красот упрямых, Которыми дышал и жил, Которым я насильно мил. Вот мой баран, моя Аглая», – Сказал и, тягостно зевая, Спросонья в Лету поскользнул! «Уф! я устал, подайте стул, Позвольте мне, я очень славен. Бессмертен я, пока забавен». – «Кто ж ты?» – «Я Русский и поэт. Бегом бегу, лечу за славой, Мне враг чужой рассудок здравый. Для Русских прав мой толк кривой, И в том клянусь моей сумой». – «Да кто же ты?» – «Жан-Жак я Русский, Расин и Юнг, и Локк я Русский, Три драмы Русских сочинил Для Русских; нет уж боле сил Писать для Русских драмы слезны; Труды мои все бесполезны! Вина тому – разврат умов», – Сказал – в реку! и был таков! Тут Сафы русские печальны, Как бабки наши повивальны, Несли расплаканных детей. Одна – прости Бог эту даму! – Несла уродливую драму, Позор для ада и мужей, У коих сочиняют жены. «Вот мой Густав, герой влюбленный...» – «Ага! – судья певице сей, – Названья этого довольно: Сударыня! мне очень больно, Что вы, забыв последний стыд, Убили драмою Густава. В реку, в реку!» О, жалкий вид! О, тщетная поэтов слава! Исчезла Сафо наших дней С печальной драмою своей; Потом и две другие дамы, На дам живые эпиграммы, Нырнули в глубь туманных вод. «Кто ты?» – «Я – виноносный гений. Поэмы три да сотню од, Где всюду ночь, где всюду тени, Где роща ржуща ружий ржот,[5] |
Писал с заказу Глазунова Всегда на срок... Что вижу я? Здесь реет между вод ладья, А там, в разрывах черна крова, Урания – душа сих сфер И все титаны ледовиты, Прозрачной мантией покрыты, Слезят!» – Иссякнул изувер От взора пламенной Эгиды. Один отец «Телемахиды» Слова сии умел понять. На том брегу реки забвенья Стояли тени в изумленьи От речи сей: «Изволь купать Себя и всех своих уродов». – Сказал, не слушая доводов, Угрюмый ада судия. «Да всех поглотит вас струя!..» Но вдруг на адский берег дикий Призрак чудесный и великий В обширном дедовском возке Тихонько тянется к реке. Наместо клячей запряженны, Там люди в хомуты вложенны И тянут кое-как, гужом! За ним, как в осень трутни праздны, Крылатым в воздухе полком Летят толпою тени разны И там и сям. По слову: «Стой!» Кивнула бледна тень главой И вышла с кашлем из повозки. «Кто ты? – спросил ее Минос, – И кто сии?» – на сей вопрос: «Мы все с Невы поэты росски», – Сказала тень. – «Но кто сии Несчастны, в клячей превращенны?» – «Сочлены юные мои, Любовью к славе вдохновенны, Они Пожарского поют И топят старца Гермогена; Их мысль на небеса вперенна, Слова ж из Библии берут; Стихи их хоть немного жестки, Но истинно варяго-росски». – «Да кто ж ты сам?» – «Я также член; Кургановым писать учен; Известен стал не пустяками, Терпеньем, потом и трудами; Аз есмь зело славенофил», – Сказал и пролог растворил. При слове сем в блаженной сени Поэтов приподнялись тени; Певец любовныя езды Осклабил взор усмешкой блудной И рек: «О муж, умом не скудный! |
|
Обретший редки красоты И смысл в моей «Деидамии», Се ты! се ты!..» – «Слова пустые», – Угрюмый судия сказал И в Лету путь им показал. К реке подвинулись толпою, Ныряли всячески в водах; Тот книжку потопил в струях, Тот целу книжищу с собою. Один, один славенофил, И то повыбившись из сил, За всю трудов своих громаду, За твердый ум и за дела Вкусил бессмертия награду. Тут тень к Миносу подошла Неряхой и в наряде странном, В широком шлафроке издранном, В пуху, с косматой головой, С салфеткой, с книгой под рукой. «Меня врасплох, – она сказала, – В обед нарочно смерть застала, Но с вами я опять готов Еще хоть сызнова отведать Вина и адских пирогов: Теперь же час, друзья, обедать. |
Я – вам знакомый, я – Крылов!»[6] «Крылов, Крылов», – в одно вскричало Собранье шумное духов, И эхо глухо повторяло Под сводом адским: «Здесь Крылов!» «Садись сюда, приятель милый! Здоров ли ты?» – «И так и сяк». – «Ну, что ж ты делал?» – «Всё пустяк – Тянул тихонько век унылый, Пил, сладко ел, а боле спал. Ну, вот, Минос, мои творенья, С собой я очень мало взял: Комедии, стихотворенья Да басни, – всё купай, купай!» О, чудо! – всплыли все, и вскоре Крылов, забыв житейско горе, Пошел обедать прямо в рай. Еще продлилось сновиденье, Но ваше длится ли терпенье Дослушать до конца его? Болтать, друзья, неосторожно – Другого и обидеть можно. А Боже упаси того! 1809 |
Послание графу Виельгорскому
О ты, владеющий гитарой трубадура,
Эраты голосом и прелестью Амура,
Воспомни, милый граф, счастливы времена,
Когда нас юношей увидела Двина!
Когда, отвоевав под знаменем Беллоны,
Под знаменем Любви я начал воевать
И новый регламент и новые законы
В глазах прелестницы читать!
Заря весны моей, тебя как не бывало!
Но сердце в той стране с любовью отдыхало,
Где я узнал тебя, мой нежный трубадур!
Обетованный край! где ветреный Амур
Прелестным личиком любезный пол дарует,
Под дымкой на груди лилеи образует
Какими б и у нас гордилась красота!),
Вливает томный огнь и в очи, и в уста,
А в сердце юное любви прямое чувство.
Счастливые места, где нравиться искусство
Не нужно для мужей,
Сидящих с трубками вкруг угольных огней
За сыром выписным, за гамбургским журналом,
Меж тем как жены их, смеясь под опахалом,
«Люблю, люблю тебя!» – пришельцу говорят
И руку жмут ему коварными перстами!
О мой любезный друг! Отдай, отдай назад
Зарю прошедших дней и с прежними бедами,
С любовью и войной!
Или, волшебник мой,
Одушеви мое музыкой песнопенье;
Вдохни огонь любви в холодные слова,
Еще отдай стихам потерянны права
И камни приводить в движенье,
И горы, и леса!
Тогда я с сильфами взлечу на небеса
И тихо, как призрак, как луч от неба ясный,
Спущусь на берега пологие Двины
С твоей гитарой сладкогласной:
Коснусь волшебныя струны,
Коснусь... и нимфы гор при месячном сияньи,
Как тени легкие, в прозрачном одеяньи,
С сильванами сойдут услышать голос мой.
Наяды робкие, всплывая над водой,
Восплешут белыми руками,
И майский ветерок, проснувшись на цветах,
В прохладных рощах и садах,
Повеет тихими крылами;
С очей прелестных дев он свеет тонкий сон,
Отгонит легки сновиденья
И тихим шепотом им скажет: «Это он!
Вы слышите его знакомы песнопенья!»
Конец декабря 1809
Вакханка
|
Все на праздник Эригоны Жрицы Вакховы текли; Ветры с шумом разнесли Громкий вой их, плеск и стоны. В чаще дикой и глухой Нимфа юная отстала; Я за ней – она бежала Легче серны молодой. Эвры волосы взвивали, Перевитые плющом; Нагло ризы поднимали И свивали их клубком. Стройный стан, кругом обвитый Хмеля желтого венцом
|
И пылающи ланиты Розы ярким багрецом И уста, в которых тает Пурпуровый виноград, – Всё в неистовой прельщает! В сердце льет огонь и яд! Я за ней... она бежала Легче серны молодой; Я настиг – она упала! И тимпан под головой! Жрицы Вакховы промчались С громким воплем мимо нас; И по роще раздавались Эвоэ! и неги глас! 1815 |
Вопросы
- Заслуга Батюшкова перед русской поэзией определяется двумя факторами – поисками в области жанрового синтеза и вниманием к созданию пластичных, конкретных образов. Проанализируйте стихи Батюшкова с точки зрения их жанрового содержания и жанровой формы: как поэт расширяет возможности жанра послания? басни?
- Чем обусловлено обращение Батюшкова к антологической лирике? Что такое антологическая лирика? Чем отличается использование античной образности, мифологии в стихотворениях «Выздоровление», «Видение на берегах Леты» и «Вакханка»? Как создается образ античности в стихотворении «Вакханка»? Как взаимодействуют в нем мир реальный и мир, созданный воображением поэта? Сказывается ли это взаимодействие на характере поэтической образности?
В чем специфика романтизма Батюшкова? Сравните поэтическую технику Батюшкова и Жуковского.