Мы уже отмечали, что в произведениях русских поэтов и писателей
нередко находили свое отражение мифологические мотивы. Однако критики
и литературоведы чаще пишут о влиянии христианства на творчество некоторых
авторов.
Вниманию читателей предлагается лишь малая часть произведений русских
авторов - в основном это стихотворения и поэмы, - с любовью обращавшихся
к древним мифологическим представлениям наших предков. Это произведения
О. М. Сомова, Д. В. Веневитнова, А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова,
А. Н. Толстого, С. Есенина, В. Хлебникова, В. Ходасевича. Мы не включаем
сюда многие прозаические произведения, такие как "Вечера на хуторе
близ Диканьки" и другие циклы рассказов Н. В. Гоголя, "Бежин луг"
И. С. Тургенева, прозу А. Н. Толстого, которые также отражают древние
предания и представления славян. Мы исходим из того, что они широко
известны и доступны читателю, в отличие от "былей и небылиц" забытого
сейчас писателя О. М. Сомова.
Сейчас произведения Сомова мало кому известны, однако в начале
прошлого века он был известен как талантливый писатель, критик, публицист.
Орест Михайлович Сомов, выходец из старинного, но обедневшего
дворянского рода, родился 10 (11?) декабря 1793 г. в г. Волчанске
Харьковской (б. Слободско-Украинской) губернии. С 1816 г. он начинает
печататься в журналах, позднее он становится участником альманаха
"Полярная звезда". Сомов сблизился с будущими декабристами - Рылеевым,
Бестужевым и др. С 1826 г. у него складываются отношения с Дельвигом
- издателем альманаха "Северные цветы". В этот период писатель сближается
с пушкинским кругом литераторов.
Важное место в творчестве Сомова занимают "небылицы", в которых
воссозданы народные предания, обычно демонологические - о русалках
и колдунах, о ведьмах и упырях. Как правило, они основаны на подлинном
этнографическом и фольклорном материале. Многие его произведения
перекликаются с гоголевскими "Вечерами на хуторе близ Диканьки",
изданными в тот же период. Наиболее известные его произведения, в
которых воссозданы поверья и мифологические представления народа -
"Киевские ведьмы", "Русалка. Малороссийское предание", "Оборотень.
Народная сказка", "Сказки о кладах", "Кикимора". Мы включили в приложение
последнее произведение - "Кикимора", в котором ярко представлены демонологические
верования народа. Сомов включил в него и записанный им заговор против
кикиморы.
Опыт фольклорных стилизаций Сомова в дальнейшем был учтен В. И.
Далем в его творчестве сказочника, развернувшемся в 1830-е гг.
Рассказ "Кикимора" публикуется по изданию: Сомов О. М. Были и небылицы.
М.: Сов. Россия, 1984.
Вот видите ли, батюшка барин, было тому давно, я еще бегивал босиком
да играл в бабки... А сказать правду, я был мастер играть: бывало,
что на кону ни стоит, все как рукой сниму...
- Ты беспрестанно отбиваешься от своего рассказа, любезный Фаддей!
Держись одного, не припутывай ничего стороннего, или, чтобы тебе
было понятнее: правь по большой дороге, не сворачивай на сторону и
не режь колесами новой тропы по целику и пашне.
- Виноват, батюшка барин!.. Ну дружней, голубчики, с горки на
горку: барин даст на водку... Да о чем бишь мы говорили, батюшка барин?
- Вот уже добрые полчаса, как ты мне обещаешь что-то рассказать
о Кикиморе, а до сих пор мы еще не дошли до дела.
- Воистину так, батюшка барин; сам вижу, что мой грех. Изволь же
слушать, милостивец!
Как я молвил глупое мое слово вашей милости, в те поры был я еще
мальчишкой, не больно велик, годов о двенадцати. Жил тогда в нашем
селе старый крестьянин, Панкрат Пантелеев, с женою, тоже старухою,
Марфою Емельяновною. Жили они как у бога за печкой, всего было довольно:
лошадей, коров и овец - видимо-невидимо; а разной рухляди да богатели
и с сором не выметешь. Двор у них был как город: две избы со светелками
на улицу, а клетей, амбаров и хлебных закромов столько, что стало
бы на обывателей целого приселка. И то правда, что у них своя семья
была большая: двое сыновей, да трое внуков женатых, да двое внуков
подростков, да маленькая внучка, любимица бабушки, которая ее нежила,
холила да лелеяла, так что и синь пороху не даст, бывало, пасть на
нее. Все шло им в руку; а все крестьяне в селении готовы были за них
положить любой перст на уголья, что ни за стариками, ни за молодыми
никакого худа не важивалось. Вся семья была добрая и к богу прибежная,
хаживала в церковь божию, говела по дважды в год, работала, что называется,
изо всех жил, наделяла нищую братию и помогала в нужде соседям. Сами
хозяева дивились своей удаче и благодарили господа бога за его божье
милосердие.
Надобно вам сказать, барин, что хотя они и прежде были людьми зажиточными,
только не всегда им была такая удача, как в ту пору: а та пора началась
от рождения внучки, любимицы бабушкиной. Внучка эта, маленькая Варя,
спала всегда с старою Марфой, в особой светелке. Вот когда Варе исполнилось
семь лет, бабушка стала замечать диковинку невиданную: с вечера, бывало,
уложит ребенка спать, как малютка умается играя, с растрепанными волосами,
с запыленным лицом; поутру старуха посмотрит - лицо у Вари чистехонько,
бело и румяно как кровь с молоком, волосы причесаны и приглажены,
инда лоск от них, словно теплым квасом смочены; сорочка вымыта белым-бело,
а перина и изголовье взбиты как лебяжий пух. Дивились старики такому
чуду и между собою тишком толковали, что тут-де что-то не гладко.
Перед тем еще старуха не раз слыхала по ночам, как вертится веретено
и нитка жужжит в потемках; а утром, бывало, посмотрит - у нее пряжи
прибавилось вдвое против вчерашнего. Вот и стали они подмечать: засветят,
бывало, ночник с вечера и сговорятся целою семьею сидеть у постели
Вариной всю ночь напролет... Не тут-то было! незадолго до первых петухов
сон их одолеет, и все уснут кто где сидел; а поутру, бывало, смех
поглядеть на них: иной храпит, ущемя нос между коленами; другой хотел
почесать у себя за ухом, да так и закачался сонный, а палец и ходит
взад и вперед по воздуху, словно маятник в больших барских часах;
третий зевнул до ушей, когда нашла на него дрема, не закрыл еще рта
- и закоченел со сна; четвертый, раскачавшись, упал под лавку, да
там и проспал до пробуду. А в те часы, как они спали, холенье и убиранье
Вари шло своим чередом: к утру она была обшита и обмыта, причесана
и приглажена как куколка.
Стали допытываться от самой Вари, не видала ли она чего по ночам?
Однако ж Варя божилась, что спала каждую ночь без просыпу; а только
чудились ей во сне то сады с золотыми яблочками, то заморские птички
с разноцветными перышками, которые отливались радугой, то большие
светлые палаты с разными диковинками, которые горели как жар и отовсюду
сыпали искры. Днем же Варюша видала, когда ей доводилось быть одной
в большой избе, что подле светелки - превеликую и претолстую кошку,
крупнее самого ражего барана, серую, с мелкими белыми крапинами,
с большою уродливою головою, с яркими глазами, которые светились
как уголья, с короткими толстыми ушами и с длинным пушистым хвостом,
который как плеть обвивался трижды вокруг туловища. Кошка эта, по
словам Варюши, бессменно сидела за печкой, в большой печуре, и когда
Варе случалось проходить мимо ее, то кошка умильно на нее поглядывала,
поводила усами, скалила зубы, помахивала хвостом около шеи и протягивала
к девочке длинную, мохнатую свою лапу с страшными железными когтями,
которые как серпы высовывались из-под пальцев. Малютка Варя признавалась,
что, несмотря на величину и уродливость этой кошки, она вовсе не боялась
ее и сама иногда протягивала к ней ручонку и брала ее за лапу, которая,
сдавалось Варе, была холодна как лед.
Старики ахнули и смекнули делом, что у них в доме поселилась Кикимора;
и хотя не видели от нее никакого зла, а все только доброе, однако
же, как люди набожные не хотели терпеть у себя в дому никакой нечисти.
У нас был тогда в деревне священник, отец Савелий, вечная ему память.
Нечего сказать, хороший был человек: исправлял все требы как нельзя
лучше и никогда не требовал за них лишнего, а еще и своим готов был
поступиться, когда видел кого при недостатках; каждое воскресенье
и каждый праздник просто и внятно говаривал он проповеди и научал
прихожан своих, как быть добрыми христианами, хорошими домоводцами,
исправно платить подати государю и оброк помещику; сам он был человек
трезвенный и крестьян уговаривал отходить подальше от кабака, словно
от огня. Одно в нем было худо: человек он был ученый, знал много и
все толковал по-своему:
- А разве крестьяне ему не верили?
- Ну, верили, да не во всем, батюшка барин. Бывало, расскажут ему,
что ведьма в белом саване доит коров в таком-то доме, что там-то видели
оборотня, который прикинулся волком либо собакой; что в такой-то
двор, к молодице, летает по ночам огненный змей; а батька Савелий,
бывало, и смеется, и учнет толковать, что огненный змей - не змей,
а... не припомню, как он величал его: что-то похоже на мухамор; что
это-де воздушные огни, а не сила нечистая; напротив-де того, эти огни
очищают воздух; ну, словом, разные такие затеи, что и в голову не
лезет. Это и взорвет прихожан; они и твердят между собою: батька-де
наш от ученья ума рехнулся.
- Глупцы же были ваши крестьяне, друг Фаддей!
- Было всякого, милосердый господин: ум на ум не приходит; были
между ними и глупые люди, были и себе на уме. Все же они держались
старой поговорки: отцы-де наши не глупее нас были, когда этому верили
и нам передали свою старую веру.
- Вижу, что благомыслящий священник не скоро еще вобьет вам в
голову, чему верить и чему не верить. Об этом надобно б было толковать
сельским ребятам с тех лет, когда у них еще молоко на губах не обсохло;
а старым бабам запретить, чтоб они не рассевали в народе вздорных
и вредных суеверий.
- Как вашей милости угодно, - проворчал Фаддей и молча начал потрогивать
вожжами.
- Что ж ты замолчал? рассказывай дальше.
- Да, может быть, мои простые речи не под стать вашей милости,
и у вас от них, как говорится, уши вянут?.. Мы, крестьяне, всегда
спроста соврем что-нибудь такое, что барам придется не по нутру.
- И, полно, приятель: видишь, я тебя охотно слушаю, и ты славно
рассказываешь. Неужели ты доброю волею отступишься от гривенника на
водку, который я тебе обещал?
- Ин быть по-вашему, батюшка барин, - промолвил Фаддей, веселее
и бодрее прежнего. - Вот видите ли, старики и взмолились отцу Савелью,
чтоб он отмолил дом их от Кикиморы. А отец Савелий и давай их журить:
толковал им, что и старикам, и девочке, и всей семье только мерещилось
то, чему они будто бы сдуру верили; что Кикимор нет и не бывало на
свете и что те попы, которые из своей корысти потворствуют бабьим
сказкам и народным поверьям, тяжко грешат перед богом и недостойны
сана священнического. Старики, повеся нос, побрели от священника и
не могли ума приложить, как бы им выжить от себя Кикимору.
В селении у нас был тогда управитель, не ведаю, немец или француз,
из Митавы. Звали его по имени и по отчеству Вот-он Иванович, а прозвища
его и вовсе пересказать не умею. Земский наш Елисей, что был тогда
на конторе, в барском доме, называл его еще господин фон-барон. Этот
фон-барон был великий балагур: когда, бывало, отдыхаем после работы
на барщине, то он и пустится в россказни: о заморских людях, ростом
с локоть, на козьих ножках, о заколдованных башнях, о мертвецах, которые
бродят в них по ночам без голов, светят глазами, щелкают зубами и
свистом пугают прохожих, о жар-птице, о больших морских раках, у
которых каждая клешня по полуверсте длиною и которых он сам видал
на краю света... Да мало ли чего он нам рассказывал: всего не складешь
и в три короба. Говорил он по-русски не больно хорошо: иного в речах
его, хоть лоб взрежь, никак не выразумеешь; а начнет, бывало, рассказывать
- так и сыплет речами: инда уши развесишь и о работе забудешь; да
он и сам на тот раз не скоро, бывало, о ней вспомнит. Крестьяне были
той веры, что у Вот-он Ивановича было много в носу; что до меня, я
ничего не заметил, кроме табаку, который он большими напойками набивал
себе в нос из старой, закоптелой тавлинки. Он, правда, выдумывал на
барском дворе какие-то машины для посева и для молотьбы хлеба; только
молотильня его чуть было самому ему не размолотила головы, и сколько
ни бились над нею человек двенадцать - ни одного снопа не могли околотить;
а сеяльная машина на одной борозде высеяла столько, сколько на целую
десятину в нее было засыпано. Однако же крестьяне все по-прежнему
думали, что в нем сидит бесовщина и что его не-достанет только на
путное дело. К нему-то на воскресной мирской сходке присоветовали
старому Панкрату идти с поклоном и просьбою, чтоб он избавил
его дом от вражьего наваждения.
Пантелеич с старухою пустились в барский двор, где жил тогда Вот-он
Иванович, и принесли ему, как водится, на поклон барашка в бумажке,
да того-сего прочего, примером сказать, рублей десятка на два. Наш
иноземец было и зазнался: "Сотна рублоф, менши ни копейка". Насилу
усовестили его взять за труды беленькую, и то еще - отдай ему деньги
вперед. Да велел он старикам купить три бутылки красного вина: его-де
Кикиморы боятся; да штоф рому и голову сахару - опрыскивать и окуривать
избу с наговором. Нечего было делать; старик отправил самого проворного
из своих внуков на лихой тройке за покупками, и к вечеру как тут
все явилось. Пошли с докладом к Вот-он Ивановичу, он и приплелся в
дом к Панкрату, весь в черном. Сперва начал отведывать вино, велел
согреть воды, отколол большой кусок сахару, положил в кипяток и долил
ромом; и это все он отведывал, чтоб узнать, годятся ли снадобья для
нашептыванья. Вот как выпил он бутылку виноградного да осушил целую
чашку раствору из рому с сахаром, - и разобрала его колдовская сила.
Как начал он петь, как начал кричать на каком-то неведомом языке,
- ну, хоть святых вон неси! Велел подать четыре сковороды с горячими
угольями, всыпал в каждую по щепотке мелкого сахару и расставил по
всем четырем углам; после того шептал что-то над бутылками и штофом,
взял глоток рому в рот, пустился бегать по избе да прыскать на стены,
ломаться да коверкаться, кричать изо всей силы, инда у всех волосы
дыбом стали. Так он принимался до трех раз; после сказал, что все
нашептанные снадобья должно вынесть из дому в новой скатерти и никогда
ничего того не вносить снова в дом; что с ними-де вынесется из дому
Кикимора; велел подать скатерть, положил в ее бутылки, штоф и сахар,
поздравил хозяев с избавлением от Кикиморы и понес скатерть с собою,
шатаясь с боку на бок, надобно думать, от усталости.
- Что же, Кикимора больше не оставалась в доме
Панкратовом?
- Вот то-то и беда, сударь, что вышло наоборот. Видно, что колдовство
нашего фон-барона было не в добрый час, или он кудесник только курам
на смех, или просто хотел надуть добрых людей и полакомиться на чужой
счет; только вышло, как я вам сказал, наоборот. Доселе Кикимора делала
только добро: холила ребенка и пряла на хозяйку, никто ее за тем ни
видал, ни слыхал; а с этих пор, видно ее раздразнили шептаньем да
колдовством, она стала по ночам делать всякие проказы. То, вдруг загремит
и затрещит на потолке, словно вся изба рушится; то впотьмах подкатится
клубом кому-либо из семьян под ноги и собьет его как овсяный сноп;
то, когда все уснут, ходит по избе, урчит, ревет и сопит как медвежонок;
то середь ночи запрыгает по полу синими огоньками... Словом, что ночь,
то новые проказы, то новый испуг для семьи. Одну только маленькую
Варю она и не трогала; и ту перестала обмывать и чесать, а часто на
рассвете находили, что ребенок спал головою вниз, а ногами на подушках.
Так билась бедная семья круглый год. В один день пришла к ним в
дом старушка нищая, вся в лохмотьях, и лицо у нее сжалось и сморщилось,
словно сушеная груша или прошлогоднее яблоко от морозу. Тетка Емельяновна,
как вы уже слышали, сударь, была старуха добрая и любила наделять
нищую братию. Посадила она божью странницу за стол, накормила, напоила,
дала ей денег алтын пять и наделила ее платьишком. Вот
нищая и начала молить бога за всю семью; а после молвила: "Вижу,
православные христиане, что господь бог наградил вас своею милостью:
дом у вас как полная чаша; только не все у вас в дому здорово". -
"Ох! так-то нездорово, что и не приведи бог! - отвечала тетка Марфа.
- Посадили к нам, знать недобрые люди из зависти, окаянную Кикимору;
она у нас по ночам все вверх дном и ворочает". - "Этому горю можно
помочь; у вас не без старателей. Молитесь только богу да сделайте
то, что я вам скажу: все как рукою снимет". - "Матушка ты наша родная!
- взмолилась ей Емельяновна.- Чем хочешь поступимся, лишь бы эту нечисть
выжить из дому". - "Слушайте ж, добрые люди! Сегодня у нас воскресенье.
В среду на этой неделе, ровно в полдень, запрягите вы дровни... Да,
дровни; не дивитесь тому, что нынче лето; этому так быть надобно...
Запрягите вы дровни четом, да не парой..." - "Как же этому можно быть,
бабушка? - спросил середний внук Панкратов, молодой парень лет семнадцати
и, к слову сказать, большой зубоскал. - Ведь что чет, что пара - все
равно!" - "Велик, парень, вырос, да ума не вынес, - отвечала ему старуха
нищая, - не дашь домолвить, а слова властно с дуба рвешь. Вот как
люди запрягают четом, да не парой: в корень впрягут лошадь, а на пристяжкку
корову, или наоборот: корову в корень, а лошадь на пристяжку. Сделайте
же так, как я вам говорю, и подвезите дровни вплоть к сеням; расстелите
на дровнях шубу шерстью вверх. Возьмите старую метлу, метите ею в
избе, в светлице, в сенях, на потолке под крышей и приговаривайте
до трех раз: "Честен дом, святые углы! отметайтеся вы от летающего,
от плавающего, от ходящего, от ползущего, от всякого врага,
во дни и в ночи, во всякий час, во всякое время, на бесконечные
лета, отныне и до века. Вон, окаянный!" Да трижды перебросьте
горсть земли чрез плечо из сеней к дровням, да трижды сплюньте; после
того свезите дровни этою ж самою упряжью в лес и оставьте там и дровни,
и шубу: увидите, что с этой поры вашего врага и в помине больше не
будет". - Старики поблагодарили нищую, наделили ее вдесятеро больше
прежнего и отпустили с богом.
В эти трое суток, от воскресенья до середы, Кикимора, видно
почуяв, что ей не ужиться дольше в том доме, шалила и проказила пуще
прежнего. То посуду столкнет с полок, то навалится на кого в ночи
и давит, то лапти все соберет в кучу и приплетет их одни к
другим бичевками так плотно, что их сам бес не распутает; то хлебное
зерно перетаскает из сушила на ледник, а лед из ледника на сушило.
В последний день и того хуже: целое утро даже не было никому
покою. Весь домашний скарб был переворочен вверх дном, и во всем
доме не осталось ни кринки, ни кувшина неразбитого. Страшнее
же всего было вот что: вдруг увидели, что маленькая Варя, которая
играла на дворе, остановилась середи двора, размахнув ручонками,
смотрела долго на кровлю, как будто бы там кто манил ее, и, не
спуская глаз с кровли, бросилась к стене, начала карабкаться на нее
как котенок, взобралась на самый гребень кровли и стала, сложа ручонки,
словно к смерти приговоренная. У всей семьи опустились руки; все,
не смигивая, смотрели на малютку, когда она, подняв глаза к небу,
стояла как вкопанная на самой верхушке, бледна как полотно, и духу
не переводила. Судите же, батюшка барин, каково было ее родным видеть,
что малютка Варя вдруг стремглав полетела с крыши,
как будто бы кто
из пушки ею выстрелил! Все бросились к малютке: в ней не было ни дыхания,
ни жизни; тело было холодно как лед и закостенело; ни кровинки в лице
и по всем составам; а никакого пятна или ушиба заметно не было. Старуха
бабушка с воем понесла ее в избу и положила под святыми; отец и мать
так и бились над нею; а старик Панкрат, погоревав малую толику, тотчас
хватился за ум, чтоб им доле не терпеть от дьявольского наваждения.
Велел внукам поскорее запрягать дровни, как им заказывала нищая,
и подвезти к сеням; а сам приготовил все, как было велено, и ждал
назначенного часа. На старика и внуков его, бывших тогда на дворе,
сыпались черепья, иверни кирпичей и мелкие каменья; а женщин в избе
беспрестанно пугал то рев, то гул, то вой, то страшное урчанье и мяуканье,
словно со всего света кошки сбежались под одну крышу. То потолок начинал
дрожать: так и перебирало всеми половицами и сквозь них на голову
сеяло песком и золою. Все бабы, лепясь одна к другой, сжались около
тела маленькой Вари и дух притаили. Так прошло не ведаю сколько часов.
Вот на барском дворе зазвонили в колокол. Это бывало всегда ровно
в полдень, когда садовых работников сзывали к обеду. Пантелеич опрометью
кинулся в избу, схватил метлу - и давай выметать да твердить заговор,
которому нищая его научила. Проказы унялись; только мяуканье, и фырканье,
и детский плач, и бабий вой раздавались по всем углам. Скоро и этого
не стало слышно: обе избы, светлицы, потолки и сени были выметены;
старик трижды бросил через плечо землю горстями, трижды плюнул и велел
двоим внукам взять лошадь и корову под уздцы да вести их с дровнями
со двора, вон из деревни, через выгон и к лесу. На дворе и по улице
столпились крестьяне целой деревни, все, от мала до велика, и
провожали
кикимору до самого леса...
- И ты был тут же?
- Как не быть, батюшка барин. И теперь помню, что меня в жаркую
пору такой холод пронял со страху, что зуб на зуб не попадал; а за
ушами так и жало, словно кто стягивал у меня кожу со всей головы.
- Да видел ли ты Кикимору?
- Нет, грех сказать, не видал. Видел только дровни, а на них тулуп
овчиной вверх; больше ничего.
- Кто ж ее видел?
- Да бог весть! Сказывала мне, правда, тетка Афимья, спустя после
того годов с десяток, будто она слышала от соседки, а та от своей
золовки, что была у нас тогда в селе одна старуха, про которую шла
слава, что она мороковала колдовством и часто видала то, чего другие
не видели; и что эта-де старуха видела на дровнях большую-пребольшую
серую кошку с белыми крапинами; что кошка эта сидела на тулупе, сложа
все четыре лапы вместе и ощетиня шерсть, сверкала глазами и страшно
скалила зубы во все стороны. Как бы то ни было, только с сей поры
ни в Панкратовом доме, ни в целой деревне и слыхом не слыхали больше
про Кикимору.
- Радуюсь и поздравляю вашу деревню... А что ж было с малюткою
Варей?
- Бедняжка все лежала как мертвая. Старики и вся семья поплакали
над нею и хотели ее похоронить. Позвали отца Савелья. Он посмотрел
на тело и сказал, что малютке сделался младенческий припадок, словно
от испугу, и ни за что не хотел ее хоронить до трех суток. Через три
дня, в воскресенье, та же старушка нищая постучалась у окна в Панкратовом
доме; ее впустили. Емельяновна рассказала ей всю подноготную и повела
ее в светлицу, где лежало тело Варюши. Нищая велела его переложить
со стола на лавку, поставила икону подле изголовья, затеплила свечку,
села сама у изголовья, положила голову ребенка к себе на колени и
обхватила ее обеими руками. После того выслала она всю семью из светлицы,
и даже вон из избы. Что она делала над ребенком, она только сама знает;
а через несколько часов Варя очнулась как встрепанная и к вечеру играла
уже с другими детьми на улице.
- Ну, что же далее?
- Да больше ничего, сударь. Все пошло с тех пор подобру-поздорову.
- Благодарствую, друг мой, за сказку: она очень забавна.
- Гм! какая вам, сударь, сказка; а бедной-то семье вовсе было не
забавно во время этой передряги.
- Но послушай, приятель: ведь ты сам не видал Кикиморы?
- Нет. Я уж об этом докладывал вашей милости.
- И Петр, и Яков, и все крестьяне вашей деревни тоже ее не видали?
- Вестимо, так!
- Что же рассказывал о ней сам старик Панкрат?
- Ничего, до гробовой своей доски. Еще, бывало, и осердится, старый
хрен, как поведут об этом слово, и вскинется с бранью: "Вздор-де вы,
ребята, мелете, только на мой дом позор кладете! " И детям и внукам,
видно, заказал об этом говорить: ни от кого из них, бывало, не добьешься
толку... Так она, проклятая, напугала старика.
- Так я тебе объясню все дело; слушай. Старые бабы или завистники
Панкратовы взвели на дом его небылицу, потому что на семью его нельзя
было выдумать какой-либо клеветы. Эту небылицу разнесли они по всей
деревне; вам показалось то, чего вы на самом деле не видели, а поверили
чужим словам. Молва эта удержалась у вас в селении; старухи твердят
ее малым ребятам, и, таким образом, она переходит от старшего к младшему...
Вот и вся история твоей Кикиморы.
- Моей, сударь? Упаси меня бог от нее...
Тут Фаддей перекрестился и вслед за тем прикрикнул на лошадей,
замахал кнутом и помчал во весь дух. Со всем моим старанием я не мог
от него добиться более ни слова. В таком упрямом молчании довез он
меня до следующей станции, где так же молчаливо поблагодарил меня
поклоном, когда я отдал ему условленные сверх прогонов деньги.
- Что ты, Параша, так бледна?
"Родная, домовой проклятый
Меня звал нынче у окна.
Весь в черном, как медведь лохматый,
С усами, да какой большой!
Век не видать тебе такого".
- Перекрестися, ангел мой!
Тебе ли видеть домового?
- Ты не спала, Параша, ночь?
- "Родная! страшно: не отходит
- Проклятый бес от двери прочь;
- Стучит задвижкой, дышит, бродит,
- В сенях мне шепчет: "отопри!"
- Ну, что же ты? - "Да я ни слова".
- Э, полно, ангел мой, не ври:
Тебе ли слышать домового?
- Параша, ты не весела;
Опять всю ночь ты прострадала?
- Нет, ничего: я ночь спала.
- Как ночь спала! ты тосковала,
Ходила, отпирала дверь;
Ты, верно, испугалась снова?
"Нет, нет, родимая, поверь!
Я не видала домового".
1826
Поместья мирного незримый покровитель,
Тебя молю, мой добрый домовой,
Храни селенье, лес, и дикий садик мой,
И скромную семьи моей обитель!
Да не вредят полям опасный хлад дождей
И ветра позднего осенние набеги;
Да в пору благотворны снеги
Покроют влажный тук полей!
Останься, тайный страж, в наследственной сени,
Постигни робостью полунощного вора
И от недружеского взора
Счастливый домик охрани!
Ходи вокруг его заботливым дозором,
Люби мой малый сад, и берег сонных вод,
И сей укромный огород
С калиткой ветхою, с обрушенным забором!
Люби зеленый скат холмов,
Луга, измятые моей бродящей ленью,
Прохладу лип и кленов шумный кров -
Они знакомы вдохновенью.
1819
Над озером, в глухих дубровах,
Спасался некогда монах,
Всегда в занятиях суровых,
В посте, молитве и трудах.
Уже лопаткою смиренной
Себе могилу старец рыл -
И лишь о смерти вожделенной
Святых угодников молил.
Однажды летом у порогу
Поникшей хижины своей
Анахорет молился богу.
Дубравы делались черней;
Туман над озером дымился,
И красный месяц в облаках
Тихонько по небу катился.
На воды стал глядеть монах.
Глядит, невольно страха полный;
Не может сам себя понять...
И видит: закипели волны
И присмирели вдруг опять...
И вдруг... легка, как тень ночная,
Бела, как ранний снег холмов,
Выходит женщина нагая
И молча села у брегов.
Глядит на старого монаха
И чешет влажные власы.
Святой монах дрожит со страха
И смотрит на ее красы.
Она манит его рукою,
Кивает быстро головой...
И вдруг - падучею звездою -
Под сонной скрылася волной.
Всю ночь не спал старик угрюмый
И не молился целый день -
Перед собой с невольной думой
Все видел чудной девы тень.
Дубравы вновь оделись тьмою;
Пошла по облакам луна,
И снова дева над водою
Сидит, прелестна и бледна.
Глядит, кивает головою,
Целует издали шутя,
Играет, плещется волною,
Хохочет, плачет, как дитя,
Зовет монаха, нежно стонет...
"Монах, монах! Ко мне, ко мне!.."
И вдруг в волнах прозрачных тонет;
И все в глубокой тишине.
На третий день отшельник страстный
Близ очарованных брегов
Сидел и девы ждал прекрасной,
А тень ложилась средь дубров...
Заря прогнала тьму ночную:
Монаха не нашли нигде,
И только бороду седую
Мальчишки видели в воде.
1819
Прибежали в избу дети,
Второпях зовут отца:
"Тятя! тятя! наши сети
Притащили мертвеца".
"Врите, врите, бесенята, -
Заворчал на них отец; -
Ох, уж эти мне робята!
Будет вам ужо мертвец!
Суд наедет, отвечай-ка;
С ним я ввек не разберусь;
Делать нечего; хозяйка,
Дай кафтан: уж поплетусь...
Где ж мертвец?" - "Вон, тятя, э-вот!"
В самом деле, при реке,
Где разостлан мокрый невод,
Мертвый виден на песке.
Безобразно труп ужасный
Посинел и весь распух.
Горемыка ли несчастный
Погубил свой грешный дух,
Рыболов ли взят волнами,
Али хмельный молодец,
Аль ограбленный ворами
Недогадливый купец?
Мужику какое дело?
Озираясь, он спешит;
Он потопленное тело
В воду за ноги тащит,
И от берега крутого
Оттолкнул его веслом,
И мертвец вниз поплыл снова
За могилой и крестом.
Долго мертвый меж волнами
Плыл качаясь, как живой;
Проводив его глазами,
Наш мужик пошел домой.
"Вы, щенки! за мной ступайте!
Будет вам по калачу,
Да смотрите ж, не болтайте,
А не то поколочу".
В ночь погода зашумела,
Взволновалася река,
Уж лучина догорела
В дымной хате мужика,
Дети спят, хозяйка дремлет,
На полатях муж лежит,
Буря воет; вдруг он внемлет:
Кто-то там в окно стучит.
"Кто там?" - "Эй, впусти, хозяин!"
"Ну, какая там беда?
Что ты ночью бродишь, Каин?
Черт занес тебя сюда;
Где возиться мне с тобою?
Дома тесно и темно".
И ленивою рукою
Подымает он окно.
Из-за туч луна катится -
Что же? голый перед ним:
С бороды вода струится,
Взор открыт и недвижим,
Все в нем страшно онемело,
Опустились руки вниз,
И в распухнувшее тело
Раки черные впились.
И мужик окно захлопнул:
Гостя голого узнав,
Так и обмер: "Чтоб ты лопнул!"
Прошептал он, задрожав.
Страшно мысли в нем мешались.
Трясся ночь он напролет,
И до утра всё стучались
Под окном и у ворот.
Есть в народе слух ужасный:
Говорят, что каждый год
С той поры мужик несчастный
В день урочный гостя ждет;
Уж с утра погода злится,
Ночью буря настает,
И утопленник стучится
Под окном и у ворот.
1828
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Еду, еду в чистом поле;
Колокольчик дин-дин-дин...
Страшно, страшно поневоле
Средь неведомых равнин!
"Эй, пошел, ямщик!.." - "Нет мочи:
Коням, барин, тяжело;
Вьюга мне слипает очи;
Все дороги занесло;
Хоть убей, следа не видно;
Сбились мы. Что делать нам!
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам.
Посмотри: вон, вон играет,
Дует, плюет на меня;
Вот - теперь в овраг толкает
Одичалого коня;
Там верстою небывалой
Он торчал передо мной;
Там сверкнул он искрой малой
И пропал во тьме пустой".
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Сил нам нет кружиться доле;
Колокольчик вдруг умолк;
Кони стали... "Что там в поле?" -
"Кто их знает? пень иль волк?"
Вьюга злится, вьюга плачет;
Кони чуткие храпят;
Вон уж он далече скачет;
Лишь глаза во мгле горят;
Кони снова понеслися;
Колокольчик дин-дин-дин...
Вижу: духи собралися
Средь белеющих равнин.
Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре...
Сколько их! куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?*
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне...
1830
Трусоват был Ваня бедный:
Раз он позднею порой,
Весь в поту, от страха бледный,
Чрез кладбище шел домой.
Бедный Ваня еле дышит,
Спотыкаясь, чуть бредет
По могилам; вдруг он слышит, -
Кто-то кость, ворча, грызет.
Ваня стал; - шагнуть не может.
Боже! думает бедняк,
Это, верно, кости гложет
Красногубый вурдалак.
Горе! малый я не сильный;
Съест упырь меня совсем,
Если сам земли могильной
Я с молитвою не съем.
Что же? вместо вурдалака -
(Вы представьте Вани злость!)
В темноте пред ним собака
На могиле гложет кость.
1834
1
Русалка плыла по реке голубой,
Озаряема полной луной;
И старалась она доплеснуть до луны
Серебристую пену волны.
2
И шумя и крутясь колебала река
Отраженные в ней облака;
И пела русалка - и звук ее слов
Долетал до крутых берегов.
3
И пела русалка: "На дне у меня
Играет мерцание дня;
Там рыбок златые гуляют стада,
Там хрустальные есть города;
4
И там на подушке из ярких песков,
Под тенью густых тростников,
Спит витязь, добыча ревнивой волны,
Спит витязь чужой стороны.
5
Расчесывать кольца шелковых кудрей
Мы любим во мраке ночей,
И в чело, и в уста мы, в полуденный час,
Целовали красавца не раз.
6
Но к страстным лобзаньям, не знаю зачем,
Остается он хладен и нем;
Он спит, - и, склонившись на перси ко мне,
Он не дышит, не шепчет во сне!.."
7
Так пела русалка над синей рекой,
Полна непонятной тоской;
И, шумно катаясь, колебала река
Отраженные в ней облака.
1832
Значительная часть творчества великого русского писателя и поэта Алексея Николаевича Толстого создана под влиянием русского фольклора, славянской мифологии. О своей книге стихов "За синими реками" он писал: "Это результат моего первого знакомства с русским фольклором, русским народным поэтическим творчеством". Целый том его собрания сочинений составляют циклы стихов "Солнечные песни", "За синими реками", циклы сказок "Русалочьи сказки", "Сорочьи сказки", "Русские народные сказки". Особый интерес для тех, кто интересуется славянской мифологией, представляют его стихи, часть из которых вошла в приложение, и циклы "Русалочьи сказки", в которых предстают мифологические персонажи. Об этом говорят названия сказок: "Русалка", "Ведьмак", "Водяной", "Кикимора", "Полевик" и др. Некоторые из этих произведений приведены ниже. Они даны по изданию: Толстой А. Собр. соч.: В 10 т. М., 1960. Т. 8.
Дни купальные -
Венчальные:
Бог сочетается с красной девицей -
Зарей Заряницей.
Оком пламенным в землю глядит!
И земля замирает,
Цветы вырастают,
Деревья кудрявые,
Травы.
Оком пламенным в реки глядит!
И невмочь разгоревшимся водам,
Текут они медом,
Желтым и старым,
По бродам
И ярам.
Оком пламенным в сердце глядит.
Бог Купало,
Любы и, травник, лих...
Сердце - ало,
Загорается...
Явись, воплотись,
Жених!..
Чудо совершается -
Купало в Козла воплощается...
В речке воды - желтый мед,
Пьяный мед,
Белый к нам Козел идет,
К нам, девицы,
Заряницы,
Поутру жених -
Козел идет,
Круторогий нам
Дары несет.
У него венец
Золотых колец.
С нами Купало великий,
С нами Козел наш, девицы!
Скиньте, сорвите паневы!
Где ты, невеста любовная?
Где ты, Заря Заряница?
Ищет невесту Купало,
Круторогий, кудрявый...
Очами глядит, -
Где ты, Заря Заряница?
Вот она кружится, - девица, девица,
Кружится, кружится, девица, девица...
Ты ль жениха не ждала,
В небе зарею цвела,
Ты ли вино не пила,
Пояс тугой сорвала...
Красная девица
Заря Заряница!
Нашел Козел невесту,
Выбрал дeвицу любовнее всех.
Возьми ее, возьми ее,
Веди ее на реку,
В меду купать, в меду ласкать,
Купало! Купало!
Люби ее, люби ее,
Веди ее по хмелю;
Неделю пить, допьяна пить,
Купало! Купало!
Целуй ее, целуй ее,
До крови невесту!
Твоя любовь - на теле кровь!
Купало! Купало!
1911
Все-то мавы танцевали
Кругом, около, у пня;
Заклинали, отогнали
Неуемного меня.
Всю-то ночку, одинокий,
Просидел я на бугре,
Затянулся поволокой
Бурый месяц на заре.
Встало солнце, и козлиный
Загудел в крови поток.
Я тропой пополз змеиной
На еще горячий ток.
Под сосной трава прибита
Вянут желтые венки;
Опущу мои копыта
В золотые лепестки...
Берегись меня, прохожий!
Смеху тихому не верь.
Неуемный, непригожий,
Сын я Солнца - бог и зверь.
1911
Опенками полно лукошко,
А масленник некуда деть;
На камне червивом морошка
Раскинула тонкую сеть.
И мох, голубой и пахучий,
Окутал поваленный пень;
Летают по хвое горючей
Кружками и светы и тень,
Шумят, вековечные, важно
И пихты, и сосны, и ель...
А в небе лазоревом бражно,
Хмельной, поднимается Лель.
Вином одурманены, пчелы
В сырое дупло полегли.
И стрел его сладки уколы
В горячие груди земли.
1909
Ох, кукуется кукушке в лесу!
Заплетите мне тяжелую косу;
Свейте, девушки, веночек невелик -
Ожила береза-древо на Семик.
Ох, Семик, Семик, ты выгнал из бучил,
Водяниц с водою чистой разлучил
И укрыл их во березовый венец.
Мы навесим много серег и колец:
Водяницы, молодицы,
Белы утицы,
Погадайте по венку,
Что бросаем на реку.
По воде венок плывет,
Парень сокола зовет,
Принести велит венок
В златоверхий теремок.
Ой, родненьки!
Ой, красные!
Ой, страшно мне,
Молоденькой.
1909
Над прохладною водою из криниц
Снимем платье с той, что краше всех девиц,
Тело нежное цветами опрядем,
По селениям Додолу поведем,
Осыпаем всех прохожих ячменем,
Князя-солнце нашей девице найдем.
Вон по небу, светел силою и лих,
Ходит, саблею играет князь-жених...
Уж ты саблей тучу нaполы руби,
В рог златой по горним долам затруби!
Воструби - зови, а мы к тебе идем,
Во цветах Додолу красную ведем...
На, возьми ее, ожги ее огнем...
Мы над нею ветви сению согнем.
1911
Хмар деревья кутает,
Мне дороги путает,
Вопит дикий кур.
Девушка весенняя!
Вот метнулась тень ее...
Кто там? Чур мне, чур!
В очи хвоей кинула
И в пещере сгинула...
А в сырую мглу День пустил.
1911
Идет старик, - борода как лунь,
Борода как лунь...
В лесу темно, - куда ни сунь,
Куда ни сунь.
Лапы тянутся лохматые,
Кошки ползают горбатые.
По кустам глаза горят,
В мураве ежи сопят,
Нежить плюхает по тине,
Бьются крылья в паутине.
И идет старик, - борода как лунь,
Ворчит под нос: "Поплюй, подунь...
Размыкайтеся замки,
Открывайтесь сундуки!.."
Корнем крышки отмыкает,
Углем золото пылает.
И - еще темней кругом...
Пляшет дед над сундуком,
Машет сивой бородою,
Черноте грозит клюкою...
Топнет, - канет сундучок, -
Вырастает борвичок.
И идет старик, - борода как лунь,
Борода как лунь...
Везде - клады, - куда ни сунь,
Куда ни сунь...
А под утро - лес как лес,
Кладовик в дупло улез.
Только сосенки да ели
Знают, шепчут еле-еле...
Пусть покойник мирно спит;
Есть монаху тихий скит;
Птице нужен сок плода,
Древу - ветер да вода.
Я ж гляжу на дно ручья,
Я пою - и я ничья.
Что мне ветер!
Я быстрей!
Рот мой ягоды алей!
День уйдет, а ночь глуха,
Жду я песни пастуха!
Ты, пастух, играй в трубу,
Ты найди свою судьбу,
В сизых травах у ручья
Я лежу - и я ничья.
1911
Во льду дед Семен бьет прорубь - рыбку ловить. Прорубь не простая
- налажена с умом.
Дед обчертил пешней круг на льду, проколупал яму, посередине наладил
изо льда же кольцо, а внутри его ударил пешней.
Хлынула спертая, студеная вода, до краев наполнила прорубь.
С водой вошли рыбки - снеток, малявка, плотва.
Вошли, поплавали, а назад нет ходу - не пускает кольцо.
Посмеялся своей хитрости дед Семен, приладил сбоку к проруби канавку
- сачок заводить и пошел домой, ждать ночи - когда и большая рыбина
в прорубь заходит.
Убрал дед Семен лошадь и овцу - все свое хозяйство - и полез на
печь.
А жил он вдвоем со старым котом на краю села в мазанке.
Кот у деда под мышкой песни запел, тыкался мокрым носом в шею.
- Что ты, неугомонный, - спрашивал дед, - или
мышей давно не нюхал?
Кот ворочался, старался выговорить на кошачьем языке не понять
что.
"Пустяки", - думает дед, а сна нет как нет.
Проворочался до полуночи, взял железный фонарь, сачок, ведро и
пошел на речку.
Поставил у проруби железный фонарь, стал черенком постукивать
по льду.
- Ну-ка, рыбка, плыви на свет.
Потом разбил тонкий ледок, завел сачок и вытянул его полный серебряной
рыбешки.
"Что за диво, - думает дед, - никогда столько рыбы не лавливал.
Да смирная какая, не плещется".
Завел и еще столько же вытянул. Глазам не верит:
"Нам с котом на неделю едева не проесть".
Посветил фонарем в прорубь - и видит на дне около кольца лежит
темная рыбина.
Распоясался дед Семен, снял полушубок, рукава засучил, наловчился
да руками под водой и ухватил рыбину.
А она хвостом не бьет, - смирная.
Завернул дед рыбу в полу, подхватил ведро с малявками, и - домой...
- Ну, - говорит, - котище, поедим на старости
до отвала, смотри...
И вывалил из полы на стол.
И на столе вытянула зеленый плес, руки сложила, спит русалка,
личико - спокойное, детское...
Дед - к двери, ведро уронил, а дверь забухла, - не отворяется.
Русалка спит...
Обошелся дед понемногу; пододвинулся поближе, потрогал - не кусается,
и грудь у нее дышит, как у человека.
Старый кот рыбу рассыпанную не ест, на русалку смотрит, - горят
котовские глаза.
Набрал дед тряпья, в углу на печке гнездо устроил, в головах шапку
старую положил, отнес туда русалку, а чтобы тараканы не кусали, -
прикрыл решетом.
И сам на печку залез, да не спится.
Кот ходит, на решето глядит...
Всю ночь проворочался старый дед; поутру скотину убрал да опять
к печке: русалка спит; кот от решета не отходит.
Задумался дед; стал щи из снетков варить, горшок валится, чаду
напустил...
Вдруг чихнуло...
- Кот, это ты? - спрашивает дед. Глянул под
решето, а у русалки открытые глаза, - светятся. Пошевелила губами:
- Что это ты, дед, как чадишь, не люблю я чаду.
- А я сейчас, - заторопился дед, окно поднял,
а горшок с недоваренными щами вынес за дверь.
- Проснулась? А я тебя было за щуку опознал.
Половина дня прошла, сидят дед и кот голодные.
Русалка говорит:
- Дед Семен, я есть хочу.
- А я сейчас, вот только, - дед помялся, - хлебец
ржаной у меня, больше ничего нет.
- Я леденцов хочу.
- Сейчас я, сейчас...- Вышел дед на двор и думает:
"Продам овцу, - куда мне овца? Куплю леденцов..." Сел на лошадь, овцу
через шею перекинул, поскакал в село.
К вечеру вернулся с леденцами.
Русалка схватила в горсть леденцов - да в рот так все и съела,
а наевшись, заснула... Кот сидел на краю печки, злой, урчал. Приходит
к деду внучонок Федька, говорит:
- Сплети, дед, мочальный кнут...
Отказать нельзя. Принялся дед кнут вить, хоть и не забавно, как
раньше бывало.
Глаза старые, за всем не углядишь, а Федька на печку да к решету.
- Деда, а деда, что это? - кричит Федька и тянет
русалку за хвост... Она кричит, руками хватается за кирпичи.
- Ах ты озорник! - никогда так не сердился дед
Семен; отнял русалку, погладил, а Федьку мочальным кнутом: - Не балуй,
не балуй...
Басом ревел Федька:
- Никогда к тебе не приду...
- И не надо.
Замкнулся дед, никого в избу не пускал, ходил мрачный. А мрачнее
деда - старый рыжий кот...
- Ох, недоброе, кот, задумал, - говорил дед.
Кот молчал.
А русалка просыпалась, клянчила то леденцов, то янтарную нитку.
Или еще выдумала:
- Хочу самоцветных камушков, хочу наряжаться.
Нечего делать - продал дед лошадь, принес из города сундучок камушков
и янтарную нитку.
- Поиграй, поиграй, золотая, посмейся.
Утром солнце на печь глядело, сидела русалка, свесив зеленый плес
с печи, пересыпала камушки из ладони в ладонь, смеялась.
Дед улыбался в густые усы, думал: "Век бы на нее просмотрел".
А кот ходил по пустому хлеву и мяукал хриплым мявом, словно детей
хоронил. Потом прокрался в избу. Шерсть дыбом, глаза дикие.
Дед лавку мыл; солнце поднималось, уходило из избы...
- Дед, дед! - закричала русалка. - Разбери крышу,
чтобы солнце весь день на меня светило.
Не успел дед повернуться, а кот боком махнул на печь, повалил русалку,
искал усатой мордой тонкое горло.
Забилась русалка, вывертывается. Дед на печь, оттащил кота.
- Удуши кота, удуши кота, - плачет русалка.
- Кота-то удушить? - говорит дед. - Старого!..
- Он меня съест.
Скрутил дед тонкую бечевку, помазал салом, взял кота, пошел в хлев.
Бечевку через балку перекинул, надел на кота петлю.
- Прощай, старичок...
Кот молчал, зажмурил глаза.
Ключ от хлева дед бросил в колодезь.
А русалка долго на этот раз спала: должно быть, с перепугу.
Прошла зима. Река разломала лед, два раза прорывала плотину, насилу
успокоилась.
Зазеленела на буграх куриная слепота, запахло березами, и девушки
у реки играли в горелки, пели песни.
Дед Семен окно раскрыл; пахучий, звонкий от песен ветер ворвался
в низкую избу.
Молча соскочила с печки русалка, поднялась на руках.
Глядит в окно, не сморгнет, высоко дышит грудь.
- Дед, дед, возьми меня: я к девушкам хочу.
- Как же мы пойдем, засмеют они нас.
- Я хочу, возьми меня. - Натерла глаза и заплакала.
Дед смекнул.
Положил русалку за пазуху, пошел на выгон, где девушки хоровод
водили.
- Посмотрите-ка, - закричали девушки, - старый
приплелся!..
Дед было барахтаться... Ничего не помогло - кричат, смеются, за
бороду тянут. От песней, от смеха закружилась стариковская голова.
А солнышко золотое, ветер степной...
И за самое сердце укусила зубами русалка старого деда, - впилась...
Замотал дед головой да - к речке бегом бежать...
А русалка просунула пальцы под ребра, раздвинула, вцепилась зубами
еще раз. Заревел дед и пал с крутого берега в омут.
С тех пор по ночам выходит из омута, стоит над водой седая его
голова, мучаясь, открывает рот.
Да мало что наплести можно про старого деда!
Над глиняным яром - избушка, в избушке старушка живет и две внучки:
старшую зовут Моря, младшую Дуничка.
Один раз - ночью - лежит Моря на печи, - не спится. Свесила голову
и видит.
Отворилась дверь, вошла какая-то лохматая баба, вынула Дуничку
из люльки и - в дверь - и была такова.
Закричала Моря:
- Бабынька, бабынька, Дуньку страшная баба унесла...
А была та баба - кикимора, что крадет детей, а в люльку подкладывает
вместо них полено.
Бабушка - искать-поискать, да, знать, кикимора под яр ушла в омут
зеленый. Вот слез-то что было!
Тоскует бабушка день и ночь. И говорит ей Моря:
- Не плачь, бабушка, я сестрицу отыщу.
- Куда тебе, ягодка, сама только пропадешь.
- Отыщу да отыщу, - твердит Моря. И раз, когда
звезды высыпали над яром, Моря выбежала крадучись из избы и пошла
куда глаза глядят.
Идет, попрыгивает с ноги на ногу и видит - стоит над яром дуб,
а ветки у дуба ходуном ходят. Подошла ближе, а из дуба торчит борода
и горят два зеленых глаза...
- Помоги мне, девочка, - кряхтит дуб, - никак
не могу нынче в лешего обратиться, опояшь меня пояском.
Сняла с себя Моря поясок, опоясала дуб. Запыхтело под корой, завозилось,
и встал перед Морей старый леший.
- Спасибо, девка, теперь проси чего хочешь.
- Научи, дедушка, где сестрицу отыскать, ее
злая кикимора унесла.
Начал леший чесать затылок...
А как начесался - придумал.
Вскинул Морю на плечи и побежал под яр, вперед пятками.
- Садись за куст, жди, - сказал леший и на берегу
омута обратился в корягу, а Моря спряталась за его ветки.
Долго ли так, коротко ли, замутился зеленый омут, поднялась над
водой косматая голова, фыркнула, поплыла и вылезла на берег кикимора.
На каждой руке ее по пяти большеголовых младенцев - игошей - и еще
один за пазухой.
Села кикимора на корягу, кормит игошей волчьими ягодами. Младенцы
едят, ничего, - не давятся.
- Теперь твоя очередь, - густым голосом сказала
кикимора и вынула из-за пазухи ребеночка.
- Дуничка! - едва не закричала Моря.
Смотрит на звезды, улыбается Дуничка, сосет лохматую кикиморину
грудь.
А леший высунул сучок корявый да за ногу кикимору и схватил...
Хотела кинуться кикимора в воду - никак не может.
Игоши рассыпались по траве, ревут поросячьими голосами, дрыгаются.
Вот пакость!
Моря схватила Дуничку - и давай бог ноги.
- Пусти - я девчонку догоню, - взмолилась к
лешему кикимора. Стучит сердце. Как ветер летит Моря. Дуничка ее ручками
за шею держит...
Уже избушка видна... Добежать бы...
А сзади - погоня: вырвалась кикимора, мчится вдогонку, визжит,
на сажень кверху подсигивает...
- Бабушка! - закричала Моря.
Вот-вот схватит ее кикимора.
И запел петух: "Кукареку, уползай, ночь, пропади, нечисть!"
Осунулась кикимора, остановилась и разлилась туманом, подхватил
ее утренний ветер, унес за овраг.
Бабушка подбежала. Обняла Морю, взяла Дуничку на руки. Вот радости-то
было.
А из яра хлопал деревянными ладошами, хохотал старый дед-леший.
Смешливый был старичок.
В конюшне темно и тепло, жуют сено лошади, стукнет по дереву подкова,
цепь недоуздка зазвенит или скрипнет перегородка - караковый почесался.
В узкое окно влезает круглый месяц.
Лошади беспокоятся.
- Опять подглядывает месяц-то, - ржет негромко
вороной, - хоть бы козел пришел, - все не так страшно.
- Козла "хозяин" боится, - сказал караковый,
- а месяц сам по себе, его не напугаешь.
- Куда это козел ушел? - спросила рыжая
кобыла.
- На плотину, в воду глядеть. Кобыла храпнула:
- К чему в воду глядеть? Одни страсти.
- Страшно мне, - зашептал вороной, - месяц
в окно лезет. Схватить его разве зубами?
- Не трогай, - ответил караковый, - захромаешь.
Кобыла жалобно заржала.
В конюшне - опять тихо. На сеновале возятся мыши.
Захрапел вдруг, шарахнулся вороной, копытами затопал.
- Смотрите, смотрите, месяц-то, - зашептал
он, - и рожа у него, и глаза. Дрогнул караковый.
- А борода есть?
- И борода веником. Караковый захрапел:
- "Хозяин" это, берегись.
Вдруг клубком из окошка скатился в стойло вороному старичок и засмеялся,
заскрипел.
Вороной стал как вкопанный, мелкой дрожью дрожит.
Рыжая кобыла легла со страха, вытянула шею.
Караковый забился в угол.
- Вороненький, соколик, - заскрипел "хозяин",
- гривку тебе заплету, - боишься меня? А зачем козла звал?.. Не зови
козла, не пугай меня... - и, с вывертом, с выщипом, ухватил вороного.
Вороной застонал.
- Стонешь? Не нравится? А мне козлиный дух нравится!..
Идем за мной.
Старичок отворил дверь и вывел за гриву вороного на двор.
- Голову-то не прячь, - скрипнул он и ущипнул
за губу.
Вспрыгнул на холку, и помчались в поле. Караковый подбежал к окну.
- Ну и лупят... пыль столбом... под. горку закатились.
Смотри-ка. На горку вскакнули, стали; "хозяин" шею ему грызет; лягается
вороной; поскакали к пруду.
В конюшню вошел козел и почесался.
- Гуляешь, - крикнул козлу караковый, - а вороного
"хозяин" гоняет.
- Где? - спросил козел басом.
- У пруда.
Опустил козел рога и помчался...
Перебежал плотину, стал - кудластый, и пошел от козла смрад -
в пруду вода зашевелилась, и отовсюду, из камышей, из-под ветел, повылезла
вся нечисть болотная, поползла по полю, где вороной под "хозяином"
бился.
Заблеял козел.
И от этого "хозяин" на лошади, как лист, забился, ноги поджал.
Подползает нечисть, блеет козел.
Побился, покружился "хозяин" и завял, свалился с коня. Ухватили
его лапы, потащили в пруд. А вороной, оттопырив хвост, помчался в
конюшню. Прибежал в мыле, захрапел, ухватил сено зубами, бросил и
заржал на всю конюшню:
- И как только я жив остался!
А спустя время пришел козел и лег в сено.
- Ноги у меня отнялись, - стонала рыжая кобыла.
Караковый положил морду на шею вороному, а козел чесался - донимали
его блохи.
Над тобой носились беркута,
Порой садясь на бога грудь,
Когда миял ты, рея, омута,
На рыбьи наводя поселки жуть
Бог, водами носимый,
Ячаньем встречен лебедей.
Не предопределил ли ты Цусимы
Роду низвергших тя людей?
Не знал ли ты, что некогда восстанем,
Как некая вселенной тень,
Когда гонимы быть устанем
И обретем в временах рень,
Сил синих снем.
Когда копьем мужья встречали,
Тебе не пел ли - мы не уснем
В иных времен начале.
С тобой надежды верных плыли,
Тебя провожавших зовом "боже!"
И как добычу тебя поделили были,
Когда взошел ты на песчаной рени ложе
Как зверь влачит супруге снеди,
Текущий кровью жаркий кус,
Владимир не подарил ли так Рогнеде -
Твой золоченый длинный ус?
Ты знаешь: путь изменит пря,
И станем верны, о Перуне,
Когда желтой и белой силы пря
Перед тобой вновь объединит нас в уне,
Навьем возложенный на сани,
Как некогда ты проплыл Днепр -
Так ты окончил Перунепр,
Узнав вновь сладость всю касаний.
Мир
Горбатый леший и младая
Сидят, о мелочах болтая.
Она, дразня, пьет сок березы,
А у овцы же блещут слезы.
Ручей, играя пеной, пел,
И в чашу голубь полетел.
Здесь только стадо пронеслось
Свистящих шумно диких уток,
И ветвью рог качает лось,
Печален, сумрачен и чуток.
Исчез и труд, исчезло дело;
Пчела рабочая гудела,
И на земле и в вышине
Творилась слава тишине.
Овца задумчиво вздыхает
И комара не замечает.
Комар как мак побагровел
И звонко, с песней улетел.
Качая черной паутиной
На землю падающих кос,
Качала Вила хворостиной
От мошек, мушек и стрекоз.
Лег дикий посох мимо ног;
На ней от воздуха одежда;
Листов березовых венок
Ее опора и надежда.
Ах, юность, юность! ты что дым!
Беда быть тучным и седым!
Уж леший капли пота льет
С счастливой круглой головы.
Она рассеянно плетет
Венки синеющей травы.
"Тысячелетние громады
Морщиной частою измучены.
Ты вынул меня из прохлады,
И крылышки сетью закручены.
Леший добрый слышишь, что там?
Натиск чей к чужим высотам?
Там, на речке, за болотом?"
Кругом теснилась мелюзга.
Горя мерцанием двух крыл,
И ветер вечером закрыл
Долину, зори и луга.
"Хоть сколько-нибудь нравится
Тебе моя коса?" -
"Конечно, ты красавица,
То помнят небеса,
Ты приютила голубков,
Косою черная с боков!"
А над головой ее летал,
Кружился, реял, трепетал
Поток синеющих стрекоз.
Где нет ее там есть мороз,
Младую Вилу окружал
И ей в сияньи услужал.
Вокруг кудрявы древеса,
Сини, могучи небеса.
Младенец с пышною косой
Стоял в дубраве золотой,
Живую жизнь созерцал
И сердцу милым нарицал.
"Спи, голубчик, спи, малюта,
В роще мира и уюта!"
Рукой за рог шевелит нежно,
Так повторив урок прилежно,
На небо смотрит. Невзначай
На щеку каплет молочай.
Рукою треплет белый чуб,
Его священную чуприну.
"Чуть-чуть ты стар, немного глуп,
Но всё же брат лугам и крину".
Но от темени до пят
Висит воздушная ограда,
Синий лен сплести хотят
Стрекоз реющее стадо.
"Много, много мухоморов,
Есть в дубраве сухостой,
Но нет люда быстрых взоров,
Только сумрак золотой.
Где гордый смех и где права?
Давно у всех душа сова?"
На мху и хвое леший дремлет,
Главу рукой, урча, объемлет.
Как мотылек, восток порхал
И листья дуба колыхал.
Военный проходит
С орлом на погоне;
И взоров не сводит
Природа в загоне.
Она встает, она идет,
Где речки слышен зов - туда,
Где мышь по лону вод плывет
И где задумчива вода.
Голос с реки
Я белорукая,
Я белокожая,
Ручьям аукая,
На щук похожая,
О землю стукая,
Досуг тревожу я.
"Кто там бедная поет?
Злую волю кто кует?"
В тени лесов, тени прохладной
Стоял угрюмый и злорадный
Рыбак. Хохол волос упал со лба,
Вблизи у лоз его судьба.
Точно грешник виноватый,
Боязливый, вороватый,
Дикий, стройный, беспокойный,
Здесь рыбак пронес уду,
Верен вольному труду.
Неслась веселая вода.
Постой, разбойница, куда?
"Где печали,
Где качели,
Где играли
Мы вдвоем?
Верещали
Из ущелий
Птицы. Бился водоем".
Козлоногих сторожей
Этой рощи, этих стад,
Без копья и без ножей
Распрю видеть умный рад.
Пусть подъемлют черти руку,
Возглашая, что довольно!
Веселясь лбов крепких стуку,
Веселюсь и я невольно.
Страсть, ты первая посылка,
Чтоб челом сразиться пылко.
Над лысой старостью глумится
Волшебноокая девица.
Хребтом прекрасная, сидит,
Огнем воздушных глаз трепещет,
Поет, смеется и шалит,
Зарницей глаз прекрасных блещет
И сыплет сверху муравьев.
Они звончее соловьев
На ноги спящего поставят
И страшным гневом позабавят.
Как он дик и как он согнут,
Веткой длинною дрожа,
Как персты его не дрогнут,
Палкой длинной ворожа.
Как дик и свеж
Владыка мреж!
"Я, в сеть серебряных ячеек
Попавши, сомом завоплю,
В хвосте есть к рыбам перешеек,
Им оплеуху налеплю".
Рукою ловит комаров
И садит спящему на брови
"Ты весел, нежен и здоров,
Тебе не жалко капли крови.
Дубам столетним ты ровесник,
Но ты рогат, но ты кудесник".
Подобно шелка черным сетям,
С чела спускалася коса.
В нее, летя к голодным детям,
Попалась желтая оса.
"Осы боюсь!" Осу поймала;
Та изогнула стан дугой
И в ухо беса, что дремало,
Вонзился хвост осы тугой.
Ручную садят пчелку
В его седую холку.
Он покраснел, чуть-чуть рассержен,
И покраснел заметно он.
Но промолчал: он был воздержан
И не захотел нарушить сон.
"Как ты осклиз, как ты опух,
Но все же витязь верный, рьяный.
Капуста заячья, лопух!
Козел, всегда собою пьяный!"
Устало, взорами небесная,
Дышала трудно, но прелестная.
Сверчки свистели и трещали
И прелесть жизни обещали.
Досуг лукавством нежным тешит
И волос ногтем длинным чешет.
И на плечо ее прилег
Искавший отдых мотылек.
Но от головы до самых ног
Снует стрекозьих крыл станок.
Там небеса стоят зеленые,
Какой-то тайной утомленные
Но что? Ква, ква! лягушка пела, пасть ужа.
Уже бледна вскочила Вила, вся дрожа.
И внемлет жалобному звуку,
Подъемля к небу свою руку.
Коса волной легла вдоль груди,
Где жило двое облаков,
Для восхищенных взоров судей,
Для взоров пылких знатоков!
О, этот бледный страха крик!
Подъемлет голову старик.
"Не все же, видно, лес да ели;
Мы, видно, крепко надоели.
Ты дюже скверная особа".
(Им овладели гнев и злоба.)
"Души упрямца нету вздорней!
Смотри, смотри! Смотри проворней!
Мы капли жизни бережем.
Она же съедена ужом".
Там жаба тихо умирает
И ею уж овладевает.
Блестя, как рыбки из корзинки,
По щекам падали слезинки.
Он телом стар, но духом пылок,
Как самовар блестит затылок.
Он гол и наг: ветхи колосья
Мехов, упавших на бедро,
Склонились серые волосья
На лоб и древнее чело.
Его власы из снега льны,
Хоть мышцы серы и сильны.
"Мой товарищ желтоокий!
Посмотри на мир широкий.
Ты весной струей из скважин
Жадно пьешь березы сок,
Ты и дерзок и отважен,
Телом спрятан у осок.
И, грозя согнутым рогом,
Сладко грезишь о немногом".
Исполнен неясных овечьих огней.
Он зенками синими водит по ней.
И просит, грустящий, глазами скользя;
Но Вила промолвила тихо: "нельзя!"
И машет строго головой.
Тот, вновь простерт, стал чуть живой.
Рога в сырой мох погрузил
И плача звуком мир пронзил.
Вблизи цветка качалась чашка;
С червем во рту сидела пташка.
Жужжал угрозой синий шмель,
Летя за взяткой в дикий хмель.
Осока наклонила ось,
Стоял за ней горбатый лось.
Кричал мураш внутри росянки,
И несся свист златой овсянки.
Ручей про море звонко пел,
А леший снова захрапел.
В меха овечьи сел слепень,
Забывши свой сосновый пень.
Мозоль косматую копытца
Скрывала травка медуница.
И вечер шел. Но что ж: из пара
Встает таинственная пара.
Воздушный аист грудью снежной,
Костяк вершины был лишен,
И, помогая выйти нежно,
Достоин жалости, смешон,
Он шею белую вперил
На небо, тучами покрыто,
И дверь могилы отворил
Своей невесте того быта.
Лучами солнце не пекло;
Они стоят на мокрых плитах.
И что же? светское стекло
Стояло в черепе на нитях.
Но скоро их уносит мгла,
Земная кружится игла.
Но долго чьи-то черепа
Стучали в мраке, как цепа.
А Вила злак сухой сломила,
С краев проворно заострила,
И в нос косматому ввела,
И кротко взоры подняла.
Рукой по косам провела,
О чем-то слезы пролила
И, сев на пень взамену стула,
Она заплакала, всхлипнула.
И вдруг (о, радость) слышит: чих!
То старый бешено чихнул,
Изгнать соломинку вздрогнул.
"Мне гнев ужасен лешачих.
Они сейчас меня застанут,
Завоют, схватят и рванут,
И все мечты о лучшем канут,
И речи тихие уснут.
Покрыты волосом до пят,
Все вместе сразу завопят.
Начнут кусаться и царапать
И снимут с кожи белый лапоть.
Союз друзей враждой не понят,
На всех глаголах ссор зазвонят
И хворостиною погонят
Иль на веревке поведут.
Мне чья-то поступь уж слышна.
Ах, жизнь сурова и страшна!" -
"Смотри, сейчас сюда нагрянут,
Пощечин звонких нададут.
Грызня начнется и возня.
Иди, иди же, размазня!"
Себя обвив концом веревки,
Меж тем брюшко сребристо-лысое
Ему давало сходство с крысою,
Ушел, кряхтя, в места ночевки.
Печально в чаше исчезал,
Куда идти, он сам не знал.
Он в чашу плешину засунул
И, оглянувшись, звонко плюнул
"Га! Еще побьют". -
"Достоин жалости бедняга!
Пускай он туп,
Пускай он скряга!
Мне надо много денег!" -
"А розог веник?" -
"Ожерелье в сорок тысяч
Я хочу себе достать". -
"Лучше высечь...
Лучше больше не мечтать". -
"И медведя на цепочке...
Я мукой посыплю щечки.
Будут взоры удлиненными,
Очи больше современными.
Я достану котелок
На кудрей моих венок.
Рот покрасив меджедхетом,
Я поссорюсь с целым светом,
И дикарскую стрелу
Я на щечке начерчу.
Вызывая рев и гнев,
Стану жить я точно лев.
Сяду я, услыша ропот,
И раздастся общий шепот". -
"То-то, на той сушине растет розга". -
"Иди, иди, ни капли мозга!" -
"Иду, иду в мое болото,
Трава сыра". - "Давно пора!"
Досады полная вконец,
Куда ушел тот сорванец?
Бросала колкие насмешки,
Сухие листья, сыроежки,
Грибы съедобные, и ветки,
И ядовитые заметки.
Летела нитка снежных четок
Вслед табунку лесных чечеток.
С сосновой шишкой, дар зайчишки,
Сухая крышка мухомора
Летит, как довод разговора.
Слоны, улитки-слизняки,
И веткой длинной сквозняки,
А с ними вместе города
Летят на воздух все туда.
Она всё делалась сердитей
И говорила: "Погодите.
О ты, прижимающий ухо косое,
Мой заяц, ответь мне, какого ты соя?"
Как расшалившийся ребенок,
Покинут нянькой нерадивой,
Бесился в ней бесенок,
Покрытый пламенною гривой.
К ручейной влаге наклонясь,
Себя спросила звонко "ась?"
И личиком печальным чванится
Стран лицемерия изгнанница.
Она пошла, она запела
Грозно, воинственно, звонко.
И над головой пролетела
В огне небес сизоворонка.
Кругом озера и приволье,
С корой березовой дреколье,
Поля, пространство, и леса,
И голубые небеса.
Вела узорная тропа;
На частоколе черепа.
И рядом низкая лачуга,
Приют злодеев и досуга.
Овчарка встала, заворчав,
Косматый сторож величав.
Звонков задумчивых бренчанье,
Овчарки сонное ворчанье.
Повсюду дятлы и синицы
И белоструйные криницы.
"Слышу запах человечий?
Где он, дикий? Мех овечий?"
Вид прекрасный, вид пригожий,
Шея белая легка.
Рядом с нею, у подножий,
Два трепещут мотылька.
И много слов их ждет прошептанных,
И много троп ведет протоптанных.
Вила
Пали вой полевые
На речную тишину,
Полевая в поле вою,
Полевую пою волю,
Умоляю и молю так
Волшебство ночной поры,
Мышек ласковых малюток,
Рощи вещие миры -
Позови меня, лесную,
Над водой тебе блесну я,
Из травы сниму копытце,
Зажгу в косах небеса я,
И, могучая, босая,
Побегу к реке купаться.
Лешак
Твои губы - брови тетерева,
Твои косы - полночь падает,
О тебе все лето реву,
Но ничто, ничто не радует,
Светлых рыбок вместо денег
Ты возьмешь с речного дна,
В острых зубках, как вареник,
Вдруг исчезнула одна.
Без сметаны она вкусна,
Хрупко бьется на зубах.
Ветер
На стене сырой, где клятва,
Я слезами стены вымою,
Где ручьями сырость капает,
Над призраком из сырости,
Словам любви, любимая,
Тогда ужель не вырасти -
Булавка нацарапает.
Русалка
Ты это, ветер, ты?
Верю, ветер любит не о чем
Грустить неучем,
После петь путь
Моих ветреных утренних пят,
Давать им лапти легких песен,
А песен опасен путь.
Мой мальчик шаловливый и мятежный,
Твои таинственные нити
Люблю ловить рукою нежной,
Ковры обманчивых событий.
Что скажешь ты?
Ветер
На обрыве, где гвоздика,
Возле лодки, возле весел,
Где косматому холопу
Стражу вверила халупа,
Парень неводом частым отрезал,
Вырезав жезел,
Русалке-беглянке пути.
Как билась русалка, страдая!
Сутки бьется она в сетке,
Где течения излом,
Вместе с славкой ястребиной,
Желтоокой и рябой.
Рыбак, - он силой чар ужасных
Богиню в невод изловил
И на руках ее прекрасных
Веревки грубой узлы вил.
Вила
Беру в свидетели потомство
И отдаленную звезду,
С злодеем порвано знакомство,
На помощь девушке бегу.
Ветер
Что же, волосы развеяв,
По дороге чародеев
Побеги меж темных елей.
Ах, Вила, Вила!
Ты простодушьем удивила
Меня, присяжного лгуна,
Не думал я, что сразу
Поверишь ты рассказу.
Разве есть тебя резвей
В сердце простодушном,
Каждой выдумке послушной?
Русалка
Зачем ты обманул?
Ветер
А без проказ совсем уснул,
И злые шалости - моя свобода.
Старик
Как черный ветер, колыхается
Из красных углей ожерелье.
Она поет и усмехается,
Костер ночной ее веселье.
Она поет, идет и грезит,
Стан мошек волосом разит.
Как луч по хвойным веткам лезет
И тихо к месяцу скользит.
То в сумраке себя ночном купает,
То в облаке ночном исчезла,
То молчаливо выступает
В дыму малинового жезла.
Она то молнией нагой
Блеснет одна в дуброве черной,
То белодымною ногой
Творит обряд упорный.
Русалка
Всюду тените,
Меня тяните!
Только помните -
Здесь пути не те,
Здесь потонете!
Жмурился вечер,
Жмуря большие глаза,
Спрячась в озерах во сне голубых,
Тогда я держала в руках голубей,
Сидя на ветке шершавой и старой.
И опрокинутой глыбой
Косы веселий Висели.
В осине осенней
То было.
Час досады, час досуга,
Час видений и ведуний,
Час пустыни, час пестуний.
Чтоб пышней, длинней и далее
Золотые косы дали ей.
Вы греховны тем, что нынче
Обещались птицы звонче.
Полотенцем моей грезы
Ветру вытру его слезы.
Ветер ветреный изменник,
Не венок ему, а веник.
Вы помните, страстничал вечер
Громадами томных,
Расширенных глаз над озером.
Ветер
Там не та темнота.
Вы ломите мошек стада,
Вы ива своего стыда,
Где мошек толкутся стада.
Теперь, выходя из воды,
Вы ива из золота -
Вы золота ива
Чаруетесь теми,
Они сосне
Восклицали: сосни!
Чураетесь теми,
Она во сне
Заклинала весну.
Явен овен темноты.
Я виновен, да, но ты?
Вы ива у озера,
Чьи листья из золота.
Русалка
Лени друг и враг труда,
Ты поклялся, верю чуду,
Что умчимся в никогда
И за бедами забуду,
Что изменчив, как вода.
Рыбаки
Вышел к сетям - мать владычица!
Что-то в сетях тупо тычется.
Изловили ли сома,
Да таких здесь не видать!
Или спятил я с ума!
А глаза уж смотрят слабо.
Вышел парень:
Водяная бьется баба!
И сюда со мной бегом,
Развязаться бы с грехом.
Ветер
Чары белые лелею,
Опрокинутые ивами.
Одоленом одолею
Непокорство шаловливое.
Голубой волны жилицы,
Купайтесь по ночам,
Кудри сонные струятся
Крученым панычом.
Озаренные сияньем,
Блещут белым одеяньем
По реке холодной беженки,
На воде холодной неженки.
Я веселый, я за вами.
Чтоб столкнуть вас головами.
Русалка
Слышишь, ветер, слышишь ужас?
Ветра басня стала делом.
В диких сетях обнаружась,
Бьется вила нежным телом.
Режут листья, как мечи,
Кожу неги и услад,
Водяной бугай, мычи,
Жабы, вам забить в набит!
Пышных кос ее струя,
По хребту бежит змея.
И натянутые клетки,
Точно тени зимней ветки,
Сот тугой и длинной сетки -
Режут до крови рубцы.
И на теле покрасневшем
Отпечатана до мяса
Сеть вторая на руках,
Точно тени на снегу
Наклоненных низко веток.
И, запутанная в соты,
Дичь прекрасная охоты
Уж в неволе больше часа,
Раскраснелась и в слезах,
Слезы блещут на глазах,
Дрожат невода концы.
Холить брось свои усы,
Злой мальчишка и пророк,
Это злой игре урок.
Вила лесным одуванчиком
Спускалась ночью с сосны,
Басне поверив обманщика,
Пленница сеток, не зная вины.
Ну, берись скорей за помощь,
Шевелись, речной камыш!
Ветер
Цапля с рыбою в зобу
Полетела за плотину,
Вила милая, забудь
Легкой козни паутину.
Я в раскаяньи позднем
Говорю "прощайте" козням.
Вила
Удалого рыболова
Плеском влаги испугаю.
Чу, опять пронесся снова
Водяного рев бугая.
Сестры, подруги,
Зубом мышиным
Рвите тенета,
Невод точите,
Ветер, машинам,
Тише кричите,
После поймете.
Девы
Ля! Ля! Ля!
Девушки, Ля!
Рвет невода
Белая жинка.
Всюду заминка,
Льется вода.
Спят тополя.
Синяя доля
Ранней зари.
Сказку глаголя,
Шли рыбари.
В руке их уда,
Идут сюда.
Утро
Поспешите, пастушата!
Ни видений, ни ведуний,
Черный дым встает на хате,
Все спокойно и молчит.
На селе, в далекой клуне
Цеп молотит и стучит.
Скот мычит, пастух играет,
Солнце красное встает.
И, как жар, заря играет,
Вам свирели подает.
1919
Матушка в Купальницу по лесу ходила,
Босая, с подтыками, по росе бродила.
Травы ворожбиные ноги ей кололи,
Плакала родимая в купырях от боли.
Не дознамо печени судорга схватила,
Охнула кормилица, тут и породила.
Родился я с песнями в травном одеяле,
Зори меня вешние в радугу свивали.
Вырос я до зрелости, внук купальской ночи,
Сутемень колдовная счастье мне пророчит.
Только не по совести счастье наготове,
Выбираю удалью и глаза и брови.
Как снежинка белая, в просини я таю
Да к судьбе-разлучнице след свой заметаю.
1912
Троицыно утро, утренний канон,
В роще по березкам белый перезвон.
Тянется деревня с праздничного сна,
В благовесте ветра хмельная весна.
На резных окошках ленты и кусты,
Я пойду к обедне плакать на цветы.
Пойте в чаще, птахи, я вам подпою,
Похороним вместе молодость мою.
Троицыно утро, утренний канон,
В роще по березкам белый перезвон.
1914
Ты не любишь меня, милый голубь,
Не со мной ты воркуешь, с другою,
Ах, пойду я к реке* под горою,
Кинусь с берега в черную прорубь.
Не отыщет никто мои кости,
Я русалкой вернуся весною.
Приведешь ты коня к водопою,
И коня напою я из горсти.
Запою я тебе втихомолку,
Как живу я царевной, тоскую,
Замену я тебя, заколдую,
Уведу коня в струи за холку!
Ой, как терем стоит под водою -
Там играют русалочки в жмурки,
Изо льда он, а окна-конурки
В сизых рамах горят под слюдою.
На постель я травы натаскаю,
Положу я тебя с собой рядом.
Буду тешить тебя своим взглядом.
Зацелую тебя, заласкаю!
1915
То не тучи бродят за овином
И не холод.
Замесила божья матерь сыну
Колоб.
Всякой снадобью она поила жито
В масле.
Испекла и положила тихо
В ясли.
Заигрался в радости младенец,
Пал в дрему,
лон колоб золоченый
На солому.
Покатился колоб за ворота
Рожью.
Замутили слезы душу голубую
Божью.
Говорила божья матерь сыну
Советы:
"Ты не плачь, мой лебеденочек,
Не сетуй.
На земле все люди человеки,
Чада.
Хоть одну им малую забаву
Надо.
Жутко им меж темных
Перелесиц,
Назвала я этот колоб
Месяц".
1916
По лесу леший кричит на сову.
Прячутся мошки от птичек в траву.
Ау!
Спит медведиха, и чудится ей:
Колет охотник острогой детей.
Ау!
Плачет она и трясет головой:
- Детушки-дети, идите домой.
Ay!
Звонкое эхо кричит в синеву:
- Эй ты, откликнись, кого я зову!
Ау!
1916
За рекой горят огни,
Погорают мох и пни.
Ой, купало, ой, купало,
Погорают мох и пни.
Плачет леший у сосны -
Жалко летошней весны.
Ой, купало, ой, купало,
Жалко летошней весны.
А у наших у ворот
Пляшет девок корогод.
Ой, купало, ой, купало,
Пляшет девок корогод.
Кому горе, кому грех,
А нам радость, а нам смех.
Ой, купало, ой, купало,
А нам радость, а нам смех.
1916
Собрала пречистая
Журавлей с синицами
В храме.
"Пойте, веселитеся
И за всех молитеся
С нами!"
Молятся с поклонами,
За судьбу греховную,
За нашу;
А маленький боженька,
Подобравши ноженьки,
Ест кашу.
Подошла синица,
Бедовая птица,
Попросила:
"Я тебе, боженька,
Притомив ноженьки,
Молилась".
Журавль и скажи враз:
"Тебе и кормить нас,
Коль создал".
А боженька наш
Поделил им кашу
И отдал.
В золоченой хате
Смотрит божья мати
В небо.
А сыночек маленький
Просит на завалинке
Хлеба.
Позвала пречистая
Журавлей с синицами,
Сказала:
"Приносите, птицы,
Хлеба и пшеницы
Немало".
Замешкались птицы,
Журавли, синицы,
Дождь прочат.
А боженька в хате
Все теребит мати,
Есть хочет.
Вышла богородица
В поле, за околицу,
Кличет.
Только ветер по полю,
Словно кони, топает,
Свищет.
Только ветер по полю,
Словно кони, топает,
Свищет.
Боженька, маленький,
Плакал на завалинке
От горя.
Плакал, обливаясь...
Прилетал тут аист
Белоперый.
Взял он осторожненько
Красным клювом боженьку,
Умчался.
И господь на елочке,
В аистовом гнездышке,
Качался.
Ворочалась к хате
Пречистая мати,
Сына нету.
Собрала котомку
И пошла сторонкой
По свету.
Шла, несла немало,
Наконец сыскала
В лесочке:
На спине катается
У белого аиста
Сыночек.
Позвала пречистая
Журавлей с синицами,
Сказала:
"На вечное время
Собирайте семя
Немало.
А белому аисту,
Что с богом катается
Меж веток.
Носить на завалинки
Синеглазых маленьких
Деток".
1916
Я до тебя не добреду,
Цветок нетленный, цвет мой милый,
Я развожу костер в саду,
Огонь прощальный и унылый.
Цвети во тьме, лелея клад!
Тебя лишь ветер вольно склонит
Да волк, блуждая наугад,
Хвостом ленивым тихо тронет.
В лесу, пред ликом темноты,
Не станешь ты ничьей добычей.
Оберегут тебя цветы,
Да шум сосны, да окрик птичий...
А я у дымного костра
Сжигаю все, что было мило,
Огня бессонная игра
Лицо мне болью оттенила.
Но та же ночь, что сердце жмет
В неумолимых тяжких лапах,
Мне как святыню донесет
Твой несказанный, дальний запах.
Я жду. Рассветный ветерок
Золу рассыплет, дым разгонит,
Я брошу в озеро венок,
И как он медленно потонет!
1907